Я нажал нужную кнопку и спас человеку жизнь

Его лучшего друга застрелил киллер, самого отца Сергия пытались обвинить в смерти одного пациента, а он спустя какое-то время спас другого. Сколько событий может вместить жизнь простого священника — “Правмиру” рассказал протоиерей Сергий Адодин, клирик храма великомученика Пантелеймона в Кемерово.

Я нажал нужную кнопку и спас человеку жизнь

– Вы работали техником гемодиализа и искусственной почки в больнице. Почему же стали священником, а не врачом, например?

– В больнице я работал до священства, на первом курсе медакадемии. Если пары были до 16.10, я сбегал с последней лекции, и к трем часам приходил на работу в больницу. Заканчивал в девять-десять вечера. Если поступал экстренный больной, заканчивал за полночь.

– На первом курсе? Неужели так рано берут в больницу работать?

– Здесь-то все было очень банально – мне как студенту нужны были деньги. Еще хотелось приобрести какую-то самостоятельность. Поскольку я был студент-медик, да и вообще большую часть жизни провел по больницам в качестве пациента, работу пошел искать в медицинское учреждение. Это была моя среда.

Больница — это место боли, выздоровления или умирания. Тут, кроме твоей боли, есть ещё и чужая, в силу собственного опыта понятная и близкая. В больнице вообще сложно быть чёрствым. Да и некогда черстветь.

Пациент утра в ожидании боли на перевязке, а потом, когда всё позади, живет особенной жизнью, вглядываясь в своих соседей по палате, вникая в их судьбы. Разговоры. Много разговоров. Ведь в больнице у него всегда много времени, которого катастрофически не хватало до госпитализации. А когда все вокруг спят — можно думать и переоценивать свою жизнь.

– В чем заключалась ваша работа?

– Я обслуживал аппарат гемодиализа. Вообще, почки для него были одноразовые. Но их использовали один раз там, в Америке, а у нас они были многоразовые. Стоимость одной почки была от 10 до 20 долларов, в зависимости от размеров. Это был 1995–96 год, и такого бюджета, чтобы приобретать ее на один раз, конечно, в больнице не было. Поэтому ее промывали и использовали повторно.

– На ваших глазах люди умирали?

– Да. Это был, конечно же, шок. При мне женщина умерла, и это было очень неприятно, поскольку я ничем не мог ей помочь. Врач предпринимал реанимационные меры, но в кровоток попало слишком много воздуха.

А потом на меня пытались “повесить” эту смерть, и мой непосредственный начальник крутил пальцем у виска в ординаторской, и говорил: «Техник вообще ни при чем. Вина заведующего, который не купил детектор пены взамен неработающего; вина врача – неправильное подключение; и вина медсестры, которая отвлеклась в этот момент».

А однажды я спас жизнь человеку. Звучит это очень громко, но по факту я всего лишь вовремя нажал нужную кнопку.

Дело в том, что в тот момент я мог находиться совершенно в другом месте, и человек бы умер. Поступил пациент, ему делали экстренный диализ.

Медсестры в тот момент не было рядом, дежурный врач был занят подключением. Мое дело было – подключить почку с системой к аппарату и идти. Но я зачем-то задержался. И тут я замечаю, что система подсасывает воздух, до вены оставалось, наверное, сантиметров пять крови. А насос-то крутится быстро! Я успел остановить аппарат. Если бы я этого не сделал, больной «хлебнул» бы столько воздуха, что просто не выжил. Мелочь, но от нее зависит жизнь и смерть.

– Вы пришли к вере через больницу, или это случилось гораздо раньше?

– Как именно – я не знаю. Помню, в четыре года я доказывал бабушке, что Бога нет, потому что космонавты летали в космос и ничего не видели. А в шесть лет я был свидетелем, как у мамы случился аллергический приступ, достаточно тяжелый, она могла умереть. Вот я стоял, смотрел на нее, крестился и просил Бога, чтобы мама осталась жива. Но между этими двумя событиями я не припомню, чтобы был момент какого-то религиозного выбора. Понятия не имею, как я пришел к вере в Бога. Это было настолько постепенно, что я не помню, в какой момент принял решение.

Первая исповедь состоялась в тринадцать лет, и священник, взглянув на меня, назвал все грехи, которые я сотворил, не ошибившись ни разу. В тот день я решил больше не материться.

Хотя потом и изменял иногда своему же собственному намерению. Так, уже чуть более явным образом, продолжилась моя духовная жизнь. Раз-другой в месяц в храме были воскресная литургия и Закон Божий, дома были детская Библия и молитвослов с Псалтирью.

А до этого в четвёртом классе учили «Бородино». На вопрос учительницы, знает ли кто-нибудь, что означает выражение «не будь на то Господня воля» (слово «Господня» было написано с маленькой буквы, в соответствии с советской цензурой), я ответил, что это Божья воля. На что учительница возразила, что речь идет о воле господ. Через пару минут мне пришло в голову, что тогда воля была бы господской, но поезд уже ушёл.

-Вряд ли вы с детства мечтали стать священником…наверное, все началось с традиционного космонавта?

-Кем только я не хотел стать в жизни! Космонавтом (пока не узнал о требованиях к здоровью), астрофизиком (тут дружно смеются все мои учителя физики и математики), дипломатом («С ручкой или без ручки?» — смеялись девчонки), переводчиком (смеются лично Уильям Блейк и Поль Элюар), хирургом (поэтому, когда в десятом классе всех нас по понедельникам отправляли в центр профориентации, я выбрал профессию младшей медицинской сестры по уходу за больными), рок-музыкантом (смеюсь сам до сих пор: на гитаре играю кое-как, а вокалом только Градского пугать), оториноларингологом (тут имел место гомерический хохот моей преподавательницы пропедевтики внутренних болезней в присутствии всех моих одногруппников). Вот только стать попом мне в голову не приходило. Поэтому-то я им и стал впоследствии.

Я пытался строить отношения с Богом как-то отдельно от моих отношений с миром, но плохие поступки по отношению не только к людям, но и к живой природе всегда удаляли меня от Самого Творца, и всякий раз приходилось к Нему возвращаться. Сложным и трудным путём.

Сейчас у меня в трапезной мыши – я на них жалуюсь!

– Рассказы в вашей книге «Быть попом. Нежалобная книга» действительно интересные. Но почему именно «попом»? Это же не очень ласково.

– Кому как, а мне слово «поп» нравится. Что в нем такого? А Лесков? А весь дореволюционный официоз? Это официальное наименование: поп, протопоп. Хоть даже его и произносили большевики с презрительной интонацией. Пусть оно и значится сегодня в словарях как устаревшее или просторечное. Меня это слово из произведений русских классиков и дореволюционного церковного официоза подкупает своей этимологией и простотой. Поп Захария, протопоп Савелий…

– На что сегодня жалуется поп?

– Сейчас у меня в трапезной мыши – я на них жалуюсь! А если серьезно, поповских книжек продается очень много. Как правило, автор пишет в них, какой он труженик, молитвенник, как он что-то строил, страдал, многих к вере привел – и, вот вам мои мемуары! А я решил написать повеселее, именно “нежалобную” книгу.

– Там все истории реальны? Расскажите одну из них?

– В общем-то да. Книга как мозаика. Она содержит и биографические моменты, и мое видение мира, священства. Многие ведь не знают, откуда вообще берутся попы, с какой планеты их завозят? Какие у них бывают недуги, и прочие моменты, которые я сам когда-то не знал.

Но там есть и не только про попов. Например, вот такая история: «Школьную уборщицу бабу Лену я придумал доводить особо изощрённым способом: на большой перемене мы выпрыгивали из класса через окно второго этажа (он был расположен не так уж высоко) и с безумными воплями врывались в школу, пробегая мимо вахты. Так мы делали три раза. Пока у бабы Лены не сдали нервы.

Дверь в школу была единственной, а мы ни разу не выходили. Только входили и входили. Раз за разом. Когда мы в четвёртый раз пробегали мимо неё, она с криком кинулась на нас со шваброй, и я был наказан ударом по запястью. В общем, как вы уже успели понять, моим родителям нужно было очень постараться, чтобы я не попал в тюрьму или на лесоповал в качестве каторжника».

– А до серьезных вопросов церковных добрались?

– Вопросов-то много, но с какой стороны к ним ни подойди, я думаю, что надо в любом случае выполнить сперва свои обязанности. Есть искушение начать бороться с нестроениями в церкви плакатами, лозунгами, митингами, сбором подписей или просто на кухне шипеть, что все не так. Но изменить ты можешь только самого себя, и этим подать кому-то благой пример. Только так можно исправить любые нестроения, что в церкви, что в мире вообще.

– Откуда вы берете сюжеты ваших «нежалобных» рассказов? Сами выдумываете, или есть другие каналы?

-Однажды отец Андрей Кураев сказал: «Я пишу те книги, которые хотел бы прочитать, но не нашел». У меня примерно то же самое. Иногда приходит в голову сюжет, думаю: интересно было бы прочитать, но такого, вроде, нет ни у кого. А раз нет, я, пожалуй, напишу.

– Критику нормально воспринимаете?

-Я предпочитаю, чтобы читатели сами делали вывод, даю намеки, но морализаторствовать не люблю. Для меня важно, чтобы книга была интересной. А если она не вызывает увлеченность, то зачем она? Но если количество недоумевающих читателей больше одного-двух, то это верный знак, что над текстом стоит поработать еще.

– Ваша семья поддерживает ваше творчество?

– Моя жена – как раз прекрасный критик, особенно в музыке. Бывает, напишешь что-то или просто наигрываешь музыку, а она из кухни: «Плагиат!». – «Где?». – «Там-то и там-то!». Однажды я написал песню, она говорит: «Своровал!». Потом подумала и вспомнила, что слышала эту тему в одной из песен группы Led Zeppelin. Я спрашиваю: «Да где же?» Отвечает: «А вот тут на заднем плане гитара играет». Она каждый инструмент в отдельности слышит, а я не умею так. Раза с пятого я, наконец, разобрал гитару на заднем плане. И правда, оказалось, очень похоже на то, что я сочинил.

– Кстати, в вашей книге почти нет ничего про семью…Если бы вы писали о семейной жизни, о чем бы вы рассказали?

– Верно, она же не называется «Моя биография»! Она касается именно поповства. У меня прекрасная жена, трое детей. В гипотетической книге о семейной жизни я бы рассказал, какие ошибки допускают мужчины во взаимоотношениях с женщиной.

Например, мужчина может отдать свою жизнь и за жену, и за ребенка. Но женщина готова отдать свою жизнь только за ребенка, мужчина вторичен. И если ты этого не знаешь изначально, то очень многого не понимаешь в поведении женщины по отношению к себе.

Начинаются обиды, скандалы, выяснение отношений и так далее. Но если ты понял это с самого начала, не будет таких недоумений.

Принято у мужчин: я за него горой, и он за меня тоже. А с женщинами все будет по-другому. И как раз корень семейных раздоров заключается в различиях женской и мужской психологии.

Десять лет назад мне посоветовали не писать стихов

– Прихожане вашего храма читают ваши произведения?

– Думаю, что не все, правда, пока еще никто не ругал. Кто-то может, и понятия не имеет, чем я занимаюсь. Я бы не сказал, что продвигаю себя перед прихожанами в качестве писателя.

– А в среде священников как относятся к вам?

– По-разному.

Один московский игумен однажды мне сказал, что писать – это грех. Вот, мол, один иеромонах писал, а теперь ослеп от этого.

Но для меня вообще было открытие, что тот человек ослеп, и тем более от писательства. С другой стороны, два митрополита, Смоленский и Барнаульский, говорили, что им очень понравилось, как я пишу. Что касается литераторов, то один из них мне так и сказал: «Что бы вы ни писали, я все равно буду против, потому что это пропаганда религии».

– Даже если о цветочках?

– Даже так. Еще один уважаемый поэт десять лет назад посоветовал мне не писать стихов. В этот момент я почувствовал себя крайне неуютно. Я всех спрашивал, чем плохи стихи про осень, но никто не хотел тратить время, чтобы объяснить, в чем их дешевизна. Но я все равно не послушался и продолжил писать.

Бывают и курьезные случаи. Однажды мой рассказ был напечатан с подписью «неизвестный священник». Я связался с издателем и сообщил, что священник, в общем-то, не совсем неизвестный, некоторым я все-таки знаком. Недоразумение устранилось, и в ответ мне был предложен контракт на издание книги.

– Обычно те, кто много пишет, много читают. Вы любите читать? Чьи произведения?

– Чтение всегда много значило для меня, открывая жизнь во всем её увлекательном многообразии. Книга всегда хранит внутри себя отпечаток души писателя, поскольку творчество сходно с вынашиванием, рождением и воспитанием ребенка. Душа каким-то непостижимым образом отпечатывается на страницах. Если читать внимательно, можно узнать об авторе то, чего не знают даже его соседи.

В детстве мне приходилось просить маму ходить во взрослую библиотеку и брать там для меня книги, поскольку домашнюю литературу и то, что предлагала детская библиотека, я одолел достаточно быстро.

Конечно, не все авторы мне нравились. Курт Воннегут, например, не пошел. А вот Акутагаву, Ремарка, Хемингуэя, Маркеса, Булгакова, Набокова – читал запоем. Всегда восхищался Брэдбери за то, что он правдиво писал обо всем. У него очень четкая психология героев и логичность их поступков. Когда читаешь, понимаешь, что герой не может поступить иначе. Веришь автору, хоть действие происходит на Марсе, хоть на Земле.

Художественная книга может быть злая. Когда даже сами страницы, кажется, ненавидят своего читателя. Глупая, если автор не разбирается в том, о чём пишет. Плохо, если она неинтересная (зачем она тогда вообще?).

А бывает и книга-обман. Тут вообще отдельный разговор. Это, наверное, самое страшное, что может случиться с читателем.

При самом процессе умирания я присутствовал редко

-С вами происходили события книжные, почти киношные, в которые трудно поверить?

-Был случай, когда моего лучшего друга Артема застрелил киллер. Он вместе со своим напарником ехал оформлять сделку, имея при себе дипломат с деньгами. Злоумышленник подсел к ним в «Волгу» назад. Выпустив в моего друга через спинку переднего сиденья три боевых пули из расточенного газового «макарыча», убийца держал какое-то время на прицеле водителя, заставляя бедного парнишку продолжать движение, затем застрелил и его. После чего скрылся с места преступления, прихватив с собой злополучные деньги.

Когда я примчался на похороны, моё сердце разрывалось на части. Артёмка лежал в гробу посреди зала родительской квартиры, где мы с ним провели в играх и разговорах лучшие дни нашей жизни. Его дорогая мне простреленная голова была забинтована, а его не менее дорогие мне руки покоились, связанные бинтом на груди. Я помогал нести гроб, а затем отпевал Артёма в храме Всех Святых, куда я в юности ходил молиться, исповедоваться и причащаться, где я посещал занятия воскресной школы. Это было наихудшее отпевание в моей жизни…

– А теперь вы бываете в больнице уже в качестве священника. По вашим наблюдениям, что важно людям перед смертью?

– Для одних важно то, как их дети будут жить, кому-то – что они скажут Богу. При самом процессе умирания я присутствовал редко. Обычно о смерти узнаешь позже, когда человек уже отошел. Конечно, я переживаю за этих людей, но мое понимание смерти не трагическое. Человек умер – это не навсегда, это временно. Как будто он уехал куда-то.

Человек умер, но это не значит, что я его больше не увижу. На Суде мы все встретимся и хорошо, если все получат благой ответ от Бога. Материя неуничтожима – мы это знаем из физики, дух тем более не исчезает, и сознание ни на секунду не прекращается.

– Случалось ли вам быть в такой ситуации, когда пациенту необходимо медикаментозное вмешательство, а родственники требуют священника с молитвами?

– Нет, хотя было такое, что человек лечится, и нередко выражает мысль, что врачи все плохие, а медицина – ерунда. Конечно, медицина несовершенна. Как и любая наука, она развивается. Заблуждения в любой науке были, есть и будут. Да и врач врачу тоже рознь. И каждый ограничен той школой, которую он прошел – как во время учебы в вузе, так и во время интернатуры.

Но это не повод отвергнуть медицину, если тебе попался дурной врач или твой случай не вписался в общую картину. Бесплатная медицина – конвейерная, она хороша для большей части статистической выборки. То есть, если у тебя случай не среднестатистический, придется воспользоваться платной. Хотя и там может оказаться врач, который имел по биохимии тройку. И он тебе будет рассказывать о том, что если у тебя кальций вымывается из организма, всегда надо пить молоко.

– А много таких случаев?

– Немало. Например, у большинства моих однокурсников по биохимии была тройка.

– Но вы же согласитесь, что оценка не всегда адекватно показывает знания?

– Да, но количество пациентов больниц и поликлиник, которые говорят мне о том, что врач им советовал употреблять молочные продукты для повышения кальция, колоссальное. Из кальцийсодержащих продуктов молоко находится где-то в самом низу таблицы. Кальция там примерно 120 мг на 100 гр. К тому же из молока кальций плохо усваивается. У меня такое ощущение, что поголовно все врачи назначают молоко. А толку с него… Если только выпивать ежедневно по пять литров.

Или приходит человек и говорит: «А мне врачи сказали есть мясо постоянно, потому что у меня гемоглобин низкий». Я спрашиваю: «Мясо – термически обработанное?». Само собой. Гемоглобин – очень нестойкое соединение, при термической обработке он распадается. Толку от вареного или жареного мяса никакого нет. Есть стереотипы: «молоко – кальций», «мясо – гемоглобин». Ну, если только грузовик сырого мяса съесть, то гемоглобин можно восстановить, да.

Такие моменты расстраивают людей, которые натерпелись от не очень усердных врачей, и они думают, что лучше молиться Богу.

Бывает, приходят: «Я хочу покреститься, чтобы не болеть». Я сразу вспоминаю, как отец Владимир Курлюта сказал: «Не болеть – это к терапевту».

– Допустим, у вас есть только один вариант: либо гемодиализ, либо миром помазать. Что выберете?

– Ведь можно одновременно делать гемодиализ и мазать миром. Что лучше – есть или пить? Нарубить дров или просить Бога о помощи? А что тебе мешает рубить дрова и молиться? Мы в быту совмещаем очень многие вещи, но как только доходит до духовной стороны, почему-то сразу отключаемся.