Протоиерей Георгий Митрофанов: Выгоревшие священники вызывают во мне уважение

Протоиерей Георгий Митрофанов: Выгоревшие священники вызывают во мне уважение.

Требы, проповедь, исповедь — и слова, оставшиеся без ответа. Отчего выгорают священники, и как можно им помочь — размышляет протоиерей Георгий Митрофанов.

Священник выступает в качестве ритуально-бытовой обслуги

– Сейчас много говорят о выгорании работников благотворительных фондов и волонтеров, учителей, врачей, родителей. О выгорании священников говорят меньше. Есть ли вообще такое явление? Насколько оно массовое?

– Честно говоря, для меня выгорание – нечто, что является неизбежной составляющей жизни любого человека. Человек меняется, не всегда в лучшую сторону, устает от жизни, профессии, общения с людьми. Не случайно жизнь все-таки конечна. Поэтому термин очень расплывчатый и может быть применен к любому человеку независимо от его профессий и применительно к обстоятельствам его жизни.

В контексте священнического служения мы можем говорить об очень многих проблемах. Мне, как церковному историку, уместнее было бы дать исторический экскурс, который многое объясняет. Я его и сделаю позже. Но все-таки, будучи еще и священником, я бы сначала обрисовал то, что должно составлять основной смысл, содержание деятельности священника, как это содержание проявляется в нашей современной церковной жизни и какими издержками может сопровождаться.

Казалось бы, на поверхности лежит что? У священника есть определенные обязанности. И первой является богослужение. Чтобы совершать богослужение, у человека должна присутствовать внутренняя потребность более активно в нем участвовать, психологически, нравственно, интеллектуально.

И, учитывая сложную структуру нашего богослужения, глубокий богословский смысл многих наших богослужебных текстов, у человека должны быть соответствующие знания для понимания, что он делает, что произносит, что совершает.

А вот теперь я невольно задаюсь вопросом: для большинства современных священников что в богослужении со временем становится главным? Более того, предпочтительным и даже желанным? Отнюдь не совершение годичного круга богослужения в храме и даже не совершение литургии, а совершение треб. Треб, которых им приходится совершать очень много, которые не требуют особенных интеллектуальных, психологических, нравственных усилий. И дают наиболее ощутимый и быстрый доход, необходимый священнику, потому что он – не бестелесное существо.

И самое главное, треба – форма богослужения, не требующая наличия глубокой, духовной связи священника с людьми, которые приходят ее совершать. Совершив молебен, панихиду, крещение, венчание и столь любимое священнодействие, связанное с освящением квартиры, офиса, машины, а в сельской местности еще и гумна, кладезя, чего только не освящается, священник довольно быстро завершает общение с человеком, для которого он совершает требу. Либо оно может продлиться трапезой, как правило, не предполагающей серьезного пастырского разговора. Священник получает вознаграждение и может потом не видеть этого человека всю последующую жизнь.

Протоиерей Георгий Митрофанов. Фото: Владимир Ходаков

И все довольны. У всех возникает ощущение, что священник исполнил свой долг. Наши малоцерковные, околоцерковные и прицерковленные современники ощущают себя приобщившимися к церковной жизни. А самое главное, возникает ощущение, что теперь есть хоть какая-то гарантия, что машина не разобьется, колодец не заплесневеет, а квартиру не постигнет пожар. И все это отнюдь не предполагает постоянного общения данного священника с этими людьми, а этих людей со священником в контексте общей приходской жизни и совершения литургии.

Священник выступает в качестве ритуально-бытовой обслуги, совершенно лишенной какой-либо одухотворенности, выполняет потребности малознакомых или совсем незнакомых ему людей.

Да, он за это получает деньги, и на основании этих денег может обозначить свой статус в епархии, платить епархиальные взносы и демонстрировать, что в приходе существует какая-то жизнь. Но большая часть приходящих к нему людей – это даже не прихожане, а захожане.

И это не может не опустошать, или же человек начинает снисходить на уровень любой обслуги: парикмахера, продавца. У нас немало священников, которые, прослужив какое-то время, именно так и начинают мироощущать себя.

– Сколько на это может потребоваться времени, несколько лет?

– Зависит от особенностей личности человека, от уровня его культуры. Я к этому перейду дальше. Мы с вами увидели, что в одной из основных функций священника существуют серьезные основания, чтобы вдруг ощутить себя человеком опустошенным, одиноким, к которому люди относятся исключительно потребительски, и к которым он сам начинает относиться так же потребительски, ничего от них не ожидая , кроме материального вознаграждения за потраченное время, бремя произнесения малопонятных для них ритуальных слов, осуществления совсем непонятных для них ритуальных действий, которые иногда могут сопровождаться в меру душевным разговором, если за совершением требы следует трапеза.

– Не отдает ничего и не наполняется сам?

– В их взаимоотношениях происходит имитация церковной жизни. А, на самом деле, перед нами да, безусловно, жизнь религиозная, но низшего порядка, это магизм. Перефразируя известную книгу протоиерея Александра Меня, магизм без единобожия. Христос в данном случае не обязателен, его может и не быть.

Он устает от слова, которое остается без ответа

– Вторая функция священника, помимо совершения богослужения, тоже не менее значимая, хотя в нашей Церкви она вторична и даже третична. Это произнесение проповеди, научение людей. Надо помнить, что до 2-й половины 18-го века подавляющее большинство духовенства вообще не произносило проповедей веками. И эта сфера стала развиваться лишь в 19-м веке, когда у нас постепенно наросла прослойка образованного духовенства, приученного к мысли, что проповедь является обязательным компонентом богослужения.

А потом духовенство практически полностью было уничтожено, исчезло из жизни, и если мы вспомним, что в 90-е годы большинство духовенства у нас вообще никакого богословского образования не имело, вполне понятно, что приходя к служению, многие новорукоположенные священники ограничивались тем, что осваивали чисто внешние формы совершения богослужения и, прежде всего, треб, которые делали излишним произнесение проповеди. Служба долгая, закончилась, и, слава Богу, с миром изыдем, а на требе о чем говорить? И так все ясно. И эта функция не исполнялась.

С другой стороны, немало священников проповедует, и тут возникает своя проблема.

Понимаете, проповедь помогает священнику активизировать свой контакт с людьми, попытаться, говоря о чем-то, в их реакции на свои слова увидеть их внутренний мир: конечно, если есть ли у них какие-то мысли о Христе, о собственном несовершенстве, и так далее. Проповедь этому способствует.

А если проповеди нет, или она формальна?

Могу сказать по собственному опыту: я многие годы произношу проповеди, всегда после евангельского чтения, достаточно продолжительные, не менее 15-20 минут. С годами у меня возникло ощущение, что это не мой монолог. Я никогда не готовлюсь к проповеди, я выхожу и не знаю, что буду говорить. И в процессе разговора возникает невыразимый контакт между тобой и паствой, ты начинаешь вместе с ними размышлять над евангельским текстом. А Евангелие, при всей своей простоте, очень насыщенный текст, там существует масса слоев и подтекстов. А особенно когда прихожане состоят из тех людей, которых ты знаешь, видишь их живые реакции, по ним ты на чем-то акцентируешь внимание.

Проповедь – таинство церковное, вне литургии оно практически не бывает. К сожалению, даже у тех, кто проповедует, возникает ситуация искусительного характера: священник говорит о казалось бы всем очевидных вещах, все понимают эти вещи вроде бы одинаково, но, зная их жизни, он видит, как мало в них реализуется смысл тех слов, которые он произносит. Да и он сам, часто говоря правильные слова, не может не видеть дистанции между словом и делом. А ведь, произнося слова с амвона, он берет на себя определенного рода обязательства. Одним из главных героев проповедей должен быть Христос, а, с другой стороны, люди.

Я часто слышу от прихожан, которые слушают мои проповеди долгие годы, что в них все больше и больше усиливается аспект, связанный с людьми, с тем, как люди реагируют на Христа. И именно в этом аспекте деятельности священник сталкивается с тем, как мало значит слово само по себе, не подкрепленное жизнью, делом.

Я вспоминаю один выразительный эпизод, когда я был еще молодым священником. Конец 80-х годов, должно было пройти отпевание, которое совершал священник более солидный, в прошлом актер. И он говорил: «Надо что-то сказать, а я толком о покойном и не знаю ничего, ладно, как-нибудь на автопилоте». Я был внутренне возмущен таким подходом. Но со временем понял, что если убрать почти цинично звучащий термин, понятно, что имелось в виду. Речь шла о том, что, даже обращаясь к незнакомым людям, ты, как священник, должен говорить им то, что должно возвещать Евангелие. Даже не зная, как это преломится в их сознании и обстоятельствах их жизни.

Это сложный процесс, требующий усилий. И человек от этого устает. Устает от слова, которое часто остается без ответа. Вот почему важно в течение жизни священника произносить проповедь одним и тем же прихожанам, которых ты знаешь годами. А у большинства священников этого нет, они говорят в толпу.

– То есть, они теряют смысл в том, что говорят?

– Да. И возникает ощущение пустоты. Зачем я буду говорить Богу о том, что он и так знает? А людей это не интересует.

Что превращает священников в плохих психотерапевтов

– И, наконец, еще одна функция, не менее искусительная, но значимая в жизни священника. Это пастырство, одной из форм которого является духовничество. Одной из колоссальных проблем нашей церковной жизни является то, что у нас на всем пастырстве лежит печать духовничества. У нас все священники имеют право исповедовать, и все христиане перед причастием обязаны исповедаться.

Но большинство наших священников не умеет исповедовать, а большинство наших прихожан не умеет исповедоваться. Это привело к колоссальному профанированию таинства покаяния в форме исповеди. На исповеди люди меньше всего каются. А больше всего озабочены двумя вещами: получить ясный, простой ответ на свои самые разные вопросы и услышать слово успокоения, сочувствия, поговорить о своих проблемах.

– Получить поддержку?

– Да. «Скажи мне, как мне жить?», «Скажи мне, что мне делать?». А что может знать священник, даже не молодой, а старый, о жизни людей, во многом отличных от него? У них свои семьи, свои профессии, своя социальная среда. И возникает странное сочетание таких псевдомонастырских директивных указаний «делай так, делай эдак» и очень неквалифицированной психотерапевтической беседы.

И в этом можно проводить часы, дни, месяцы и годы. И многие священники на это поддаются, потому что подчас у них нет иных форм общения с людьми, кроме как, стоя с ними у аналоя, превращать исповедь в психотерапевтический сеанс, дурной и непрофессиональный. Потому что тема исповеди есть покаяние человека в конкретных делах, тема пастырской беседы есть постановка конкретных вопросов, не благословить прооперироваться, а как поступить в ситуации с христианской точки зрения, с точки зрения Церкви.

Причем требуется не мнение священника, а мнение Церкви. Это все уходит на второй план. И это колоссально ломает священников, превращая их в плохих психотерапевтов. У человека вообще никаких религиозных вопросов нет, но священник не чувствует себя вправе сказать: «Это не ко мне», если, тем более, речь идет о разговоре на исповеди.

А священник же живой, и эта пустопорожняя болтовня у аналоя выхолащивает его душу.

Он опять ощущает себя одиноким. Это одна из проблем очень важных.

– Семья поддерживает?

– Да. Но я очень хорошо представляю себе, что для многих священников семья отнюдь не является такой тихой заводью. А, скорее, поводом для искушения, когда, например, во имя семьи он забывает свой пастырский долг. Когда семья, часто еще менее развитая, чем он, в духовном, религиозном смысле, определяет его, как просто добытчика, доставалу.

И, при этом, любой человек в семье переживает тоже определенного рода кризис. Такое понятие, как одиночество вдвоем, свойственно многим священникам. Это усугубляет его одиночество, на которое он обречен, просто как священник.

Есть паства, которая не становится семьей. И есть семья, которая в общем кризисе семьи часто является не подспорьем, а искушением.

Видите, я попытался объяснить причины того, что называется выгоранием. Как видите, их очень много. Но, может быть, самой главной причиной выгорания является то, и это я говорю, как священник, пребывающий в сане почти 30 лет, как преподаватель духовной школы, столько же лет в ней преподающий, что большая часть людей, поступающих к нам, совершенно не представляют себе, что такое служение священника и что такое церковная жизнь.

Зачем эти молодые люди идут в семинарию?

– А как они ее себе представляют?

– А вот тут мы с вами должны сделать определенный исторический экскурс. Просто чтобы понять, что происходит и как такое возможно. Прежде всего, надо иметь в виду, что первые шестьсот с лишним веков христианства духовенство у нас вообще не училось. Оно было потомственным, и дети научались у отцов чисто внешнему совершению богослужения, не понимая его, не зная, не умея проповедовать и просвещать своих прихожан. Они были совершителями богослужения и треб. Совершенно, при этом, бездумно.

Наконец, после мучительного 18-го века, когда у нас все-таки создалась система богословского образования, в 19-м веке появилось духовенство, осознавшее, что священник должен быть образованным и иметь специальные знания. Я хочу подчеркнуть, что речь шла о детях потомственного духовенства. Выработался определенный, отличный от стиля жизни мужиков уклад жизни священнической семьи. Именно они были самыми крепкими, как в нравственном, так в и бытовом отношениях. Священник все-таки на каком-то уровне уже был не тождественен своему невежественному пасомому крестьянину. Образование дало новый импульс явлению, и духовенство наше стало развиваться далее.

В начале 19-го века, например, провинциальная масса дворянства уступала священнослужителям в образовании. Вот почему даже те поповские дети, которые не становились священниками, как правило, пополняли ряды русской интеллигенции. И выработалось понимание того, что священник должен готовиться к своему служению. Не только получив церковное воспитание с младенчества в семье, но и пройдя духовную школу: четырехгодичное духовное училище, шестигодичную семинарию. И только после этого человек может быть священником.

В результате, когда в начале 20-го века, когда сословная замкнутость духовной школы была во многом преодолена, начался интересный, только зародившийся процесс притока в духовное сословие и русской интеллигенции – людей, уже образованных светски, но так или иначе осознавших для себя необходимость такой учебы. Как правило, такие люди поступали в духовные академии.

Все это было уничтожено в 20-е годы. Просто физически этот слой перестал существовать. И затем появившееся духовенство послевоенного периода было уже не потомственное, а рабоче-крестьянского происхождения, ибо все остальные сословия были максимально уничтожены.

Советская интеллигенция в первом поколении не напоминала ни русских дворян, ни русских священников, их дети были довольно простоваты. Наше духовенство резко не демократизировалось даже, а плебеизировалось: пришли люди из такой среды, в которой веками было сохранено внешнее ритуальное благочестие, но не было никакого понимания, что Церковь – это особая культура, а служение священников предполагает приобщение к этой культуре и традиции.

– То есть, опять мы вернулись к “мужикам”, из которых вышли?

– Да. Но при этом мы попытались восстановить духовную школу. Это понятно, потому что те немногочисленные представители сохранившегося к середине 40-х годов духовенства, сами ее прошедшие, понимали, что без этого нельзя. Но уровень возрождавшихся духовных школ был неизмеримо ниже тех духовных школ, что были когда-то.

И, тем не менее, несмотря на тяжелейшие условия перманентного гонения на Церковь 50-х, 60-х, 70-х, 80-х годов, уровень духовенства был все-таки выше, чем в 90-е годы. Почему? Потому что власти рассматривали духовные школы, как своеобразный фильтр, через который они пропускали будущих священников. Ведь попытка взять под контроль еще только будущего священника начиналась, когда абитуриент подавал документы в семинарию. На них уже выходили представители властей.

У меня первая профилактическая беседа с майором госбезопасности произошла, когда я только сдал экзамен и еще не знал, зачислили ли меня. И власти очень не любили, когда какие-нибудь деятельные архиереи ставили священников из людей, не прошедших духовную школу. А в духовной школе начиналось наблюдение, и немало было людей, исполнявших осведомительные функции среди преподавателей и студентов. Власти это устраивало.

Но происходило и другое: все проходили духовную школу, в которой были люди, которые, может быть, и сами были не очень образованными. Для меня примерами высокой богословской культуры были архиепископ Михаил Мудюгин, кандидат технических наук, имевший высшее светское образование, но потом закончивший духовную академию, и протоиерей Ливерий Воронов. Это были люди из потомственных интеллигентных воцерковленных семей, которые личностями своими доносили до меня тип мыслящего культурного священнослужителя. Сейчас среди нас таких нет. Есть образованные по советским меркам, но вот этот стиль уже утрачен навсегда.

Но самое страшное случилось в 90-е годы, когда в священный сан стали рукополагать без всякого образования.

Две трети священнослужителей у нас тогда были без образования. Что у них было за плечами? Хорошо, если какой-нибудь технический институт. А если это был тракторист или токарь? Что это был за священник? И эти люди совершали богослужения бездумно, проповедовали от ветра головы своея, общались с прихожанами в привычном для себя стиле, говорили о житейском.

Возникает еще одна проблема 90-х годов, которая способствует выгоранию священников. Для многих священников, даже горящих, исполненных высоких порывов, главной задачей на долгие годы становилась не задача созидания приходской общины, не общение со своей духовно мотивированной паствой, а задача построения храма в условиях страны, переживавшей колоссальный кризис. Строительство храма предполагало участие в подчас сомнительных мероприятиях, общение с сомнительными спонсорами и представителями властей. Это не могло нравственно не калечить людей, да еще и неразвитых.

Сейчас, когда проходит очередной набор, я думаю: «Зачем эти молодые люди идут в семинарию?». Они совершенно не понимают того, что такое священническое служение, а мы очень часто не успеваем их подготовить в наших духовных школах: четырехгодичной семинарии и двухгодичной академии.

Не выгорают, потому что никогда и не горели

– То есть зерно выгорания лежит уже задолго до того, как священник начинает общаться с паствой?

– Понимаете, выгорание может быть трагедией, а может пройти совершенно незаметно для выгоревшего священника, просто стать естественным процессом. Он не выгорал, а, собственно, и не загорался. Он не горел, он пришел работать в качестве ритуально-бытовой обслуги, изначально на это запрограммированной.

И, даже пройдя духовную школу, он ограничивается минимумом познаний, которые позволяют ему создавать ощущение, что он может быть обслугой более привлекательной, чем другой священник: что-то сказать, что-то изобразить. Вот почему одной из жутких проблем священников является невольное лицедейство.

Когда понимаешь, что такой, как есть, ты мало напоминаешь священника и начинаешь подражать кому-то, особенно священникам авторитетным, старшим. Начинается жуткая ролевая игра в священника, которая не может не опустошать.

Нет ни опыта церковной жизни, ни богословского образования, уж тем более, богословской культуры.

А самое главное, он не понимает, что для того, чтобы остаться священником, нужно жить духовной жизнью. У него этой духовной жизни еще не сформировалось у самого. Он без этой жизни продолжает свое служение.

– Тогда получается, что выгорание – удел немногих, только тех, кто горит внутри?

– Да! Поэтому выгорающие священники вызывают во мне гораздо больше не только сочувствия, но уважения, чем те, которые вот так вот идут, не выгорая, потому что у них в душах никогда ничего и не горело. Другое дело, что этот процесс, конечно, будет меняться исторически. Но сейчас мы видим очень печальную картину: выгорание священника – процесс, которого очень сложно избежать многим из нас.

Я вот выгорел или нет? Трудно сказать. Но то, что я уже не такой, как был раньше, это прекрасно понимаю. В чем-то я стал лучше, в чем-то хуже, наверное, трудно об этом говорить. Но, понимаете, значительная часть наших священников даже не доразвилась до выгорания, и это самое страшное. Эти люди профнепригодны. В каждой профессии есть профнепригодные люди.

Не может быть врачом человек, который не выносит вида мертвеца и при виде крови падает в обморок. С первого же курса таких людей отчисляют, либо они сами уходят, и это совершенно естественно. Да, канон запрещает рукополагать людей в священный сан, организм которых, например, отторгает вино. Но это то, что касается внешних, физиологических проявлений человека. Но ведь могут быть и духовные противопоказания.

– Какие могут быть духовные противопоказания? Если представить такого духовного врача, выдающего справку абитуриентам?

– Психиатрический диагноз, например. Существует хорошая система тестов, которая помогает выявлять людей, склонных негативным зависимостям.

– Алкоголь может быть попыткой сбежать от выгорания?

– Что касается пьянства, то это явление сопровождало историю нашего духовенства, как и всего нашего народа. Оно усилилось в 19-м веке, когда в деревенских приходах появились образованные священники. Они были отчуждены от мужицкой среды и были чужими в дворянской среде. У людей с духовными запросами, с более высоким уровнем культуры была полная изолированность, которая стала очень серьезной проблемой.

И только на рубеже 19-20 веков, в городах, прежде всего, когда образованное духовенство постепенно входило в разряд интеллигенции, священник стал свой в общении с учеными, общественными деятелями, офицерами, врачами, и дети у него интеллигенты. А в деревнях изолированность сохранялась, и деревенские священники из-за этого пили, конечно, гораздо больше. Вот эта типовая для русского человека анестезия в духовенстве срабатывала особенно, тем более, что спиртное было постоянно под рукой.

– У священника может быть депрессия? Настоящая медицинская депрессия?

– А почему же нет? Он же не перестает быть человеком, вот в чем одна из его проблем.

Не нужно стыдиться просить о помощи

– Можно ли как-то системно помочь таким священникам?

– Священник должен жить в контексте современного цивилизованного общества и должен быть готов прибегать к помощи разных специалистов. Мирянину сложно пойти к сексопатологу или психиатру, психотерапевтов у нас еще мало. Сложно, потому что стыдно. Не нужно стыдиться. И священнику не нужно стыдиться обращаться к помощи тех или иных специалистов, которые могут ему помочь в преодолении его человеческой немощи.

– Для таких выгоревших священников сеансы психотерапии могли бы помочь?

– Она их может психологически поддержать, эмоционально успокоить, как антидепрессант. Но проблему она не снимет. Бог о всех имеет попечение, и любой человек может покаяться. Я вполне допускаю, что на Страшном Суде Бог выгоревших священников поставит выше тех, которые никогда не загорались и поэтому никогда не выгорали. Это самое главное.

И даже если священник пережил кризис и отошел от служения, если он кается перед Богом, то Бог, безусловно, это все приемлет в большей степени, чем имитацию церковной жизни, которую осуществляют бородатые, косматые ролевики в неудобных архаичных одеждах, изображающие из себя прозорливцев, старцев и духовных наставников.

Вот этот церковный маскарад особенно отвратителен, и является часто неизбежным призванием тех, кто оказывается священником, не понимая, что это такое.

– Священнику не стыдно ощущать себя уставшим? Не способным больше этим заниматься, не желающим? Признаться самому себе, что он устал.

– Вы рассуждаете так, как будто священник проснулся и увидел себя в зеркале выгоревшим.

– Бывает так, что ты встаешь и понимаешь, что ничего не хочешь. И так уже которое утро подряд.

– Сколько же таких утренних пробуждений должно быть? Пять, десять? Чтобы прийти к выводу, что ты выгорел. Здесь все настолько сугубо индивидуально. Есть одно очень хорошее средство против выгорания, и культурные, развитые, просто умные люди это понимают: с возрастом человек начинает терять интерес к самому себе. Он меньше копается в собственных состояниях, а больше, особенно если это священник, смотрит на окружающих его людей.

Священник неотделим от Христа. Любой человек, прожив жизнь, понимает, что он в достаточной степени ординарен, неинтересен, что все, что было в его жизни, уже тысячу раз переживалось другими когда-то, и он начинает более здраво оценивать свои возможности. Вот он проснулся с ощущением того, что ничтожен и жалок, вступил в общение с прихожанином, который переживает трагедию, находится в сложной ситуации, и вдруг увидел в нем достойнейшего христианина, и ему стало стыдно: как же я могу опускаться так, когда человек пережил такие испытания, а такой одухотворенный.

Прихожане, с одной стороны, великие искусители для священника, а с другой, это его великая поддержка, потому что это и есть Церковь. Не надо замыкаться в себе, нужно быть открытым для Церкви. Где увидеть Христа? Мы все этот ответ прекрасно знаем: Христос приходит к нам в виде наших ближних.